Дневник советской школьницы «Хочу жить!»
Откровения советской школьницы 30-х годов пользуются огромным
успехом на Западе, их автора называют "русской Анной Франк". В России о
девочке, которая из-за своего личного дневника оказалась в ГУЛАГе, не
знают практически ничего. Или знать не хотят.
Начало 30-х годов. Такой Ниночка Луговская была, когда начала вести свои дневники.
Нина
вела записи с 1932 по 1937 год. Дочь политического ссыльного, она
ненавидела тоталитарный режим. Но в 13 лет, как и положено человеку
столь солидного возраста, бралась анализировать подряд все, с чем
сталкивалась: школьные дела, аресты знакомых, собственное взросление,
фокстрот, девичьи восторги по поводу самого симпатичного
героя-челюскинца. Луговскую арестовали, когда ей исполнилось 17 ее
обвинили в заговоре с целью убийства вождя партии, обвинение
основывалось на строках, написанных Ниной после того, как ее отцу
отказали в паспорте: "Несколько дней я часами мечтала, лежа в постели, о
том, как убью его. Его обещания, его диктатуру, порочного грузина,
который искалечил Россию. Как такое возможно? Великая Россия, великий
народ попали в руки негодяя". На допросах школьница была вынуждена
признать, что "резко враждебно настроена против руководителей ВКП(б), и в
первую очередь против Сталина" — формулировку "порочный грузин"
расшифровали как надо. И причину тоже нашли быстро — дочь хотела
отомстить за отца. В следственном деле сохранилось наивное признание
Луговской, явно написанное под диктовку: "Я думала только встретить
Сталина у Кремля и совершить покушение выстрелом из револьвера,
предварительно узнав, когда он выходит из Кремля". Мама скончается в Магадане, сестры тоже пройдут через лагеря. Почти
через 20 лет, после тюрьмы, лагерей и ссылки, Нина Луговская будет
добиваться реабилитации и в письме Хрущеву объяснит, что фразы из ее
отроческого дневника были предъявлены ей в качестве доказательств
обвинения, что допросы были слишком жестоки, с угрозами, вплоть до
расстрела. Все это довело ее до состояния, когда уже "не имело значения,
что подписываешь, лишь бы поскорее все кончилось". Вряд ли Нина
могла предположить, что в архивах сохранились документальные
свидетельства по ее делу. Три ученические тетради обнаружат через годы
после ее смерти, в начале 2000-х. И эти тетради сделают ее знаменитой.
"Советская Анна Франк" — так будут называть ее во всем мире. Дневник
будет переведен на 20 языков, претерпит множество переизданий, будет
рекомендован для чтения в школах, дети других стран станут участвовать в
национальных конкурсах сочинений на тему "Nina Lugovskaya". И только в
России о судьбе школьницы-политзаключенной будут знать лишь некоторые
специалисты. Эти ученические тетради, исчерканные в НКВД,— важное
свидетельство эпохи Все, кто соприкасался с записями Нины, говорили одно
и то же: "Люди должны это знать". Должны знать, и решать сами, как к
этому относиться. Верить или не верить записям советского подростка?
Одного нельзя отрицать, что эти записи были, и сыграли роковую роль в
жизни девочки и ее семьи.
Письмо Нины отцу, в котором следователи НКВД тоже нашли крамолу
"На
русском я почти ничего не слушала, какая-то магическая сила тянула мои
глаза к первой парте у окна, к светлому профилю Левки, и я, быстро
перебегая с предмета на предмет, вдруг неожиданно вскидывала на него
глаза, совсем не останавливаясь, и так без конца. Он все чаще смотрел в
окно, иногда на учителя и редко в нашу сторону".
"Черемуха... Она
стоит у меня на столике. Чудесный пышный букет белых хлопьев... Я
счастлива. Вчера... у меня все настолько было переполнено счастливой
радостью жизни и весны, так все пело, нежно, немножко грустно и
прекрасно..."
"Меня вдруг оставила всякая надежда, что он меня
любит... Случилось это на уроке рисования, я, вероятно, показалась
смешной мальчишкам, они заржали, потом начали кричать "дура", и мне даже
показалось, что Левка кричит "косая". Я вспыхнула и, продолжая спокойно
рисовать, почувствовала вдруг, как что-то рушится в душе моей и,
смешиваясь с оскорблением, исчезает надежда. Как неприятны такие
минуты... Жизнь, если взглянешь с холодным вниманием кругом, такая
пустая и глупая шутка".
"…Вдруг в дверь раздался резкий сильный
стук. Бетька неистово залаяла, я быстро вскочила, меня всю передернула
нервная судорога, как это иногда бывает при неожиданном шуме. «Кто?» –
спросила я, подходя к двери и беря одной рукой Бетьку за виворот. Грубый
мужской голос крикнул: «Дворник». Я поняла, хотя в душе еще шевелилось
сомнение, и, отпустив Бетьку, с легким колебанием открыла дверь. В
коридоре свет не горел, на лестнице тоже было темно, и я рассмотрела
лишь неясные очертания мужской фигуры, в потрепанном пиджаке, в фуражке и
с большими усами. Дальше мелькнуло другое мужское лицо. Я, может быть,
на секунду только приостановилась, размышляя: «Да или нет?» – но потом
отступила в сторону, пропуская мимо себя дворника, двух военных и двух
простых красноармейцев. В это время в дверях комнаты показалась мама.
«Кто здесь живет?» – спросил первый мужчина (русский), в новой, с
иголочки шинели. «Луговская». – «А Рыбин живет?» – «Да», – мама указала
на папу. После ряда формальностей этот же военный вытащил из шинели два
листа бумаги, развернул их и, передавая один папе, а другой маме,
проговорил: «Это вам, а это вам». «Сколько вы комнат занимаете?» –
спросил он маму. «Да всю квартиру». «Значит, все комнаты ваши?» –
«Вестимо, – вмешался дворник, – раз говорят, вся квартира, уж значит,
вся ихняя». В это время военный спрашивал у папы: «Есть ли у вас
какая-нибудь переписка?» – «Переписка? Нет, пожалуй, ничего нет», –
отвечал папа спокойным голосом со слегка презрительным видом. «Ну, а
литература?» – «Вот вся… – Он открыл небольшой желтый шкаф и указал на
две нижние полки: – Ищите»… …«Ну а мы пока пойдем в следующую
комнату», – заметил другой военный, в кожаной рыжей куртке, в такой же
фуражке и в широких синих штанах. «Пожалуйста». Он прошел в Женину и
Лялину комнату, снял куртку и, положив ее на стол, принялся ворошить
книги и тетради. Я стояла в коридоре, грызла ногти и спокойно смотрела,
как производился обыск, скрывая в душе злость и ненависть к этим двум
людям. Покончив с комнатой, блондин перешел в коридор, он был без
фуражки, и я заметила на его голове шапку густых волнистых волос. Он
открыл шкаф для белья и расталкивал ногой грязную старую обувь, не
нагибаясь. Потом перешел к сундуку и открыл крышку. Содержимое ящика
оказалось не особенно чистым, и следователь, обернувшись к маме, сказал:
«Переберите, пожалуйста». «Это не входит в мои обязанности», – отрезала
мама. И дворник принялся выкладывать грязные валенки. Мы все собрались в
коридоре и с усмешкой следили за действиями сыщиков. Но вот обыск
окончен, и все собрались в маминой комнате (кроме нас троих). Я ходила
мимо открытой двери и из отрывков слов составляла себе понятие о теме
разговора. Перед самым концом, около трех часов, мы, усевшись на
кровати, напряженно ждали: возьмут или нет? Минуты проходили долго, в
папиной комнате было совсем тихо. И вот послышались шаги, все пятеро
гостей вышли в коридор.»
Нина и ее сестра Елена при аресте
«Последнее
время я живу, придерживаясь двух правил, до того улучшающих мое
положение, что я нередко просто бываю довольна. Первое правило
образовалось из пословицы, что «ученье горько, но плоды его сладки».
Когда мне становится особенно невыносимо, моментально в голове где-то в
глубине промелькнет эта фраза, и я успокаиваюсь. Другое правило
заключается в том, что я живу сейчас будущим, например захочется вдруг
есть, сразу говоришь себе: «Ничего, в будущем будет лучше». Или
нестерпимо захочется пить так, что начинает жечь в желудке, но, подавляя
желание, скажешь себе: «Скоро появится много конфет, тогда можно будет
пить сколько хочешь чаю». Иногда мне так хочется читать, а надо делать
уроки. Как быть? В душе поднимается досада, но ничего, говоришь себе:
«Ученье горько, но плоды его сладки, настанет время, когда можно будет
делать только то, что самой хочется, не думая о школе».
«Дома
Ира?» – «Дома». Я пошла по коридору. «Нина?» – крикнула из комнаты Ирина
мама. «Да», – отозвалась я и, войдя в комнату, громко воскликнула:
«Здравствуйте». Ира сидела за столом боком ко мне и что-то внимательно
перебирала. «Что это ты делаешь?» Она не отвечала. Аленушка молча
покосилась на меня своими большими голубыми глазами. «Слушай, Нина, –
начала О. А., – Ирина сегодня не пойдет… У нас арестовали папу…» Голос
ее прервался, и некоторое время мы все молчали. Я тихо протянула: «Ааа…»
– и стояла в нерешительности, не зная, что делать дальше. «Никому не
говори и не объясняй учительнице немецкого языка, почему не пришла Ира».
«Хорошо, хорошо», – твердо и уверенно ответила я. Я знала, что от меня
никто ничего не узнает. Мысли вихрем носились у меня в голове. Эта
безмолвно сидящая семья поразила меня: молчаливая Аленушка, Ирина и
плачущая мать. «Пускай страдает и она, я ведь тоже страдала». Мне
вспомнилось и то, что было с нами четыре года назад, у нас тоже отняли
папу. Я тогда проснулась утром, ничего не зная. Бабушка вошла и
спросила: «Пойдешь в школу? Папу арестовали». – «Нет». Когда она ушла, я
сначала заплакала. В душе вдруг поднялась вся злость и досада на того,
кто смел отнять папу... О, большевики, большевики! До чего вы дошли, что
вы делаете?"
«Все
магазины Москвы делятся на несколько разрядов. Коммерческие магазины, в
которых есть очень много всяких продуктов, отпускающихся всем желающим.
В этих магазинах всегда чувствуется оживление: у прилавков толпятся
разукрашенные и намазанные, нарядно одетые барыни, так называемая
советская аристократия (по секрету, конечно), состоящая в большинстве
случаев из евреек, жен коммунистов и ответственных работников. Здесь
совсем нет простого люда, и большие помещения магазинов пропитаны
запахом разнообразных духов. Коммерческие магазины находятся на
шумных центральных улицах Москвы. Большие их витрины богато разукрашены,
и никому с первого взгляда не придет в голову мысль, что все это стоит
сумасшедших денег и что по этой-то очень простой причине в них не видно
рабочих. Уже около двух лет государство занимается подобной спекуляцией
и, безжалостно уничтожая частников-нэпманов, создает государственного
нэпмана. Рядом с этими шикарными магазинами почти незаметны маленькие
скромные лавочки с небольшими, но полными всяких продуктов витринами, и
не раз соблазнившийся прохожий пытался заходить вовнутрь, но неизменно
останавливался у входа, прочтя вывеску «закрытый распределитель». Не все
могут получать оттуда продукты. Вдоль Тверской и особенно Петровки
среди пестрых разнообразных вывесок можно встретить крупное объявле ние
над входной дверью «Торгсин». Это своего рода музеи и выставки довоенных
времен. Здесь есть решительно все, и коммерческие магазины покажутся
против этих совсем низшими. Торговля с иностранцами идет очень бойко,
так как, в сущности, торгуют прекрасно и с советскими гражданами: тащи
только золото и серебро. Эти «Торгсины» наглядно показали, насколько
упали наши деньги и что наш рубль равен одной копейке золотом. И
наконец, четвертый и самый многочисленный разряд магазинов – это
государственные кооперативы, палатки и т. д. Они рассыпаны на обширных
московских окраинах вдали от шикарных городских улиц. Большую часть
времени в них совсем не видно людей, за исключением тех дней, когда
рабочим и служащим выдают их жалкие пайки. Тогда здесь толпятся
громадные очереди, слышатся брань и крики.»
"60 копеек — кило белого хлеба! 50 копеек — литр керосина! Москва ворчит"
«Странные
дела творятся в России. Голод, людоедство… Многое рассказывают приезжие
из провинции. Рассказывают, что не успевают трупы убирать по улицам,
что провинциальные города полны голодающими, оборванными крестьянами.
Всюду ужасное воровство и бандитизм. А Украина? Хлебная, раздольная
Украина… Что сталось с ней? Ее не узнаешь теперь. Это вымершая,
безмолвная степь. Не видно золотой высокой ржи и волосатой пшеницы, не
колышатся от ветра их тяжелеющие колосья. Степь поросла бурьяном. Не
видно на ней обширных и веселых деревень с их беленькими украинскими
хатками, не слышно звучных украинских песен. Там и сям виднеются
вымершие, пустые деревни. Украина разбежалась. Упорно и безостановочно
стекаются беженцы в крупные города. Не раз их гнали обратно, целыми
длинными составами туда – на верную смерть. Но борьба за существование
брала верх, люди умирали на железнодорожных вокзалах, поездах и все же
добирались до Москвы. Но как же Украина? О, большевики предупредили и
это несчастье. Те незначительные участки земли, засеянные весною,
убираются Красной армией, посланной туда специально для этой цели.»
С мамой после лагеря, в ссылке на Колыме
http://depositfiles.com/ru/files/kwlaojzys
|